За Тавдою судоходной, миром колотого льда, вспоминая год голодный, спит квадратами Тавда. Никаких тебе акаций, нюхом впитывай незлым крепкий дух эвакуаций, дым над городом жилым. Ты, огарок русской речи, не подайся в куркули, тут за печкою не свечи – письма лагерные жгли. Лесосклад да пилорама, город с выделкой села, моя маленькая мама тут войну переждала. Жизнь короткая земная вся прошла натяжеле – моя бабушка родная тут ходила по земле. Дили-дили, дили-дили, дили-дили, дили-дон, всю Россию исходили мои близкие с трудом. Дили-дили, дили-дили, как судьбу ни раскрои, всех мужчин похоронили мама с бабушкой мои. Всё проходит чередою, чиним, сносим, городим, полечу я над Тавдою в горле с катышком сухим.
***
За листвою порыжелой облупившийся хором, где в горячке батя в белой с финским бегал топором, где топтал пиджак с изнанки, падал в мокрую траву, и кричал – «введите танки, танки русские в Москву!» Знали батю, уважали, не побил его народ, извинились, повязали, покурили у ворот, и не в Лондон или Ниццу, не в посёлок Звездюли, в городскую психбольницу с уваженьем отвезли. И привязанный к кровати в психбольничной тишине, он лежал в худом халате, как на танковой броне.
Но без злобы и подлянки из небесных лагерей он кричит – «Введите танки, танки русские скорей!» Я башкой ему киваю, не бросаю одного, понимаю, понимаю батю бедного мово.
***
Я понял в Турции ковры – анамнез русского мещанства – иные тканные миры, я ими начал восхищаться. Узоры странные у ног, ткачихи с долгими речами и кипарисовый челнок старухи с детскими очами. Ковры на битой мостовой, ковры на каменных ступенях, ковёр, старик едва живой перед Аллахом на коленях.
…мне продавал торгаш ковёр, как сватал дочь за падишаха, он ясен был, я был хитёр, но взмокла каждого рубаха, он мог бы вечно говорить, как петь Аллаху с минарета, я крикнул – будет он царить в гостиной русского поэта!
…он завернул мне свой ковёр – как сына в пелены льняные, и торга загасил костёр, и подал пальцы ледяные.
…и джезву ставил на песок… В горах был вечер, хлеб месили…
Завоевал ли я Восток словами пушкинской России? Или закончилась игра на подходящей чистой ноте и было ужинать пора во славу конченной работе?
***
Из голода, мора, разрухи,
из жизни смертям вопреки
с винтовкой рабочие руки,
цигарок ночных огоньки,
оглядка и поиск гапонов
стучат, как на рельсах ночных
колёсные пары вагонов:
плацкартных, платформ и штабных.
Под крепью хрущёвского крова
среди философских идей
я вырос из времени злого,
из добрых оттуда людей.
За чаем и хлебом деповским
в окно на шестнадцатый путь
я взглядом не очень московским
гляжу на московскую муть.
Гремят поездные составы,
заборов гниют горбыли,
гудят подожжённые травы,
как гул орудийный вдали,
и снег громыхает на крыше,
и дождик на улице льёт…
И, кажется, дольше, чем тише
мне старые песни поёт.
